- Боже мой!.. Какой ужас! Господи, какое несчастье, - словно обезумев, качая головой, кричал Дружников, выбегая на крыльцо больницы Всех Скорбящих на Петергофской дороге.

Вдыхая холодный, сырой петербургский воздух, он никак не мог прийти в себя, избавиться от кошмара, увиденного только что...

Почти влюблён в лесную тишину
С её тропинками, оврагом, перелеском,
С рябиной, елью, паутинным блеском.
Мне хочется роднее быть всему.

Когда брожу в грибной глуши,
Мне всё вокруг внушает утешенье,
И пенье птиц несёт успокоенье,
Лишь подо мной шуршат листы.

Меня всё дальше манит тишина -
Туда, где лес пронзён лучами,
И только изредка взмахнув крылами,
Вдруг испугает сонная сова…

Когда, уставший, сяду у опушки,
То на душе по-прежнему светло.
Я грустный слышу зов кукушки,
Но о печальном думаю легко.

СУДЬБА ЗАРАНЕЕ ЧЕРКНЁТ,,,

Если бы вы каким-то чудом вдруг оказались на перроне вокзала Гатчины под Петербургом хмурым утром 7 июля в 1888 году, то непременно не обошли бы вниманием одного молодого человека, явно выделявшегося среди ожидавших поезд. Чуть ниже среднего роста, темные, прямые, до плеч, волосы, длинные руки, очень худой, лицо с нервной бледностью, и - что особенно бы бросалось в глаза - поэтически запрокинутая назад голова. И это еще не все: вас не оставило бы ощущение, что его здесь многие хорошо знают, приветливо раскланиваясь с ним.

Какая грусть весною ранней, когда покинешь отчий дом
и лягут на душе печальной все думы только об одном.
Но дни бегут, и понемногу на смену грусти и тревог
короткой юности дорогу заменит зрелой жизни срок.

Как суетливо в ней живём, куда бежим, зачем, не зная,
и только изредка вздыхая, порою вспомним о былом.
Давно забыты все мечты, душой кривим куда попало,
уже не верим, как сначала, в любовь и счастье на пути.

Всё меньше делаем добра и смотрим больше равнодушно,
от подлости почти не душно и всё подальше, где беда.
А дни бегут, не замечаем, что катимся уже с холма,

Друг мой любезный, ради бога, прости меня! Я так давно не писала тебе, что сейчас, когда за окном ночь и передо мной чистый лист, то чувствую, как нелепая отдаленность во времени стыдливо мешает мне начать это письмо.

Мне не хотелось бы задерживаться на мелочах прошлого, и все же, как не вспомнить ту далекую, счастливую игривость судьбы, что свела нас, сблизила и сделала неотвязной частью моей жизни.

Как в юности, бывало всё легко:
принять на веру, ложное отбросив,
и всё казалось в жизни так светло,
что ни о чём никто уже не спросит.

Но жизнь петляла всё сложней,
всё ближе смерть, словно у цели,
и это длилось много-много дней,
но что-то в ней сломать успели.

И всё ж осталось навсегда,
чтоб не забыть, хоть эту малость:
рассвет, ручей, как плещется вода,
словно души моей усталость.

Не всех и всё приемлю я теперь,
и часто мучаясь и попусту страдая,
мне жаль порой своих потерь,
когда на мир гляжу я, созерцая.

Смотрю трезвей и суше, чем тогда,

Гляжу на отблеск октября,
порой отчаявшись в надежде…
И всё же буду, несмотря,
всегда любить, как прежде:
ручей, мосток, тропинки тень,
глухих лугов равнины
и грустный вид через плетень -
родные мне картины.
Вот покосившийся забор,
а рядом крыша в полсарая,
разбитый в лопухах собор
незабываемого края...
Готов упасть средь лебеды,
держать забор и эту крышу,
чёрт побери - забраться выше,
собой укрыть всех от беды.
И дай то Бог мне навсегда,
как вечны облака седые,
не разлюбить уж никогда,
мой тихий уголок России.

БЫВАЮТ ДНИ...

Бывают дни поры осенней

Я должен сразу оговориться - историю, в достоверности которой у меня нет никаких сомнений, рассказал мне сосед по даче - человек весьма уже пожилой всеми уважаемый и добропорядочный. Прошлым летом он работал сторожем в одном из отелей для собак, вы вероятно, слышали о таких? Это куда состоятельные граждане, уезжая на отдых за границу, привозят своих любимцев на временное попечение.

Короче, как-то поздним вечером мой сосед оказался свидетелем того, о чем я и хочу вам поведать, разумеется с его слов.

Накрыв красные кресла партера огромными чехлами, рабочие дружно крикнули: "Все!". Эхо гулко провалилось в пустоту сцены и, вырвавшись обратно в зал, затерялось где-то на галерке. Это «Все!» было обращено к человеку строгому, дотошному, но по натуре доброму, преданному без памяти театру, о чем он трепетно скрывал, не любил разговоров на эту тему, тем более - трепа.

Хлебнуть дождя из чаши грусти,
окутать ветром тихую печаль,
забыв обиды - боль отпустим
и, утолив всё то, что было жаль,
умчаться в глушь, бежать от скуки,
все окна - настежь в глубь веков,
и с замираньем слушать звуки,
своих несбывшихся стихов...

РОМАНС

- Я часто вижу сон: родной наш тает берег,
Где гаснут огоньки надежды и любви,
И может быть, корнет, ещё в нас кто-то верит,
Но мы с тобой в плену отчаянья, тоски.

- Да-да, мой друг! Мне больно часто тоже,
Когда вокруг чужую слышу речь.
- Как мы могли отдать, что нет дороже?