Тот июль был невыносим. В полдень от нестерпимого зноя было видно, как над раскаленным асфальтом судорожно бился воздух. Был выходной, и город, казалось, вымер, только одинокие машины, как ошпаренные, носились по безлюдным улицам.

Душно было и в номере. Сергей Павлович, уже в который раз смочивший голову водой из-под крана, испытывал во всем теле слабость. Настроение было скверным, и хотелось побыстрее убраться из этого города. Утешало одно: оставалось два дня этой нудной и, по сути, никчемной командировки.

Сейчас уже вряд ли кто помнит его имя, но тогда - весьма и весьма… Знаете, в толпе он выделялся, и даже очень - вы только представьте хотя бы на минуту: благородный профиль, эта голова - красивые седые волосы, да и вся внешность - широкая кость, высокий, хорош собой, и, конечно же, голос, этот незабываемый голос! Но, несмотря на это величие, без всякого преувеличения в нем жил ребенок... Особенно запомнились его глаза - большие и какие-то детские, чуть грустные, больные.

...На моей памяти еще живы воспоминания о коммуналке, с ее убогим, допотопным бытом, правда, уже без керосинок и примусов, резкого запаха мастики, которой натирали паркетные полы, но зато не утратившие остроты интриг, похожих скорее на игру в карты, где непременно были свои - король, дама, валет...

В нашей квартире было девять комнат, огромная кухня, вечно занятый в самый неподходящий момент туалет, рядом ванная и всегда заставленный разным барахлом длинный кривой коридор, выходящий на черный ход.

Без суеты - не всякому дано;
Как легкая печаль погоста,
Живет бесхитростно и просто
Мой друг на острове давно.

Он летом возится в земле,
Он ходит в лес за белыми грибами
И если холодно порой ночами,
Истопит печь и спит в тепле.

Он любит слушать тишину,
Смотреть закат осеннего залива.
Так ясно и понятно все ему,
Хотя порою жизнь несправедлива.

Мой друг, пожалуй, знает все -
Он мудр, как старая Тартилла,
И кажется, что жизни колесо
Его ведет смиренное ветрило.

И я привык завидовать ему,
Что видит в сложном он простое,

Перед тем как подойти к берегу, теплоход раз, другой как-то тоскливо вскрикнул, и через пару минут осторожно причалил к пристани. За кормой что-то фыркнуло, вода шумно забурлила, вспенилась, теплоход вздрогнул, заурчал и чуть погодя, стих. Молодой матрос ловко сдвинул сходни, и пассажиры стали осторожно сходить по скрипучему трапу. Дюжины три приезжих, в основном женщины, гуськом потянулись, к ожидавшему на берегу автобусу, с надписью - пансионат «Солнечная поляна» .

Станислав Кислицын, которого от мала до велика в нашем городишке звали не иначе как Станя, был крепким, сильным, с мужицкими, грубыми чертами лица и удивительно задумчивыми голубыми глазами. Лет ему было тридцать пять, не больше, но выглядел на все пятьдесят.

Ты подрастёшь и спросишь непременно:
"В чем смысл жизни нашей на земле?
Не в череде ль удач, успехов переменной?"
Я вдруг задумаюсь, не дав ответ тебе.
Пусть для кого-то смысл этой бренной -
замаливать грехи чужие и свои,
а может
быть другим: он виден в неизменной
погоне за богатством, прожигая дни…
Как знать, иной, быть может, видит,
что смысл жизни - в противленье злу,
или надеясь, Бог нас всех рассудит,
пустить однажды парус по ветру…
У всякого свой смысл, что тут лукавить
и в потолок бессмысленно глядеть?
"Найти себя и добрый след оставить,-

Вечером, когда Лидия Степановна получила телеграмму, в которой говорилось: «Встречайте буду поездом десятого 16-30 пятый вагон Анна», то ее охватило непривычное волнение. Мало того, она испытала незнакомый для себя стыд: оказалось, что ничего приличного из одежды, чтобы встретить у нее не было, все какое-то старье - заношенное, неопрятное, порой с чужого плеча. О бедности и пьянстве говорила и убогая обстановка ее комнаты в коммуналке. Взглянув на себя в зеркало, она заметила, что отражение было угрюмым и каким-то презрительным.

…вдали от арбатских дворов
мы - дети окраин, бараков -
всё чаще росли без отцов,
тоску разгоняли мы в драках.

Нам судьбы ломали дворы,
мы нежность искали повсюду,
ночами нам снились отцы,
кололи мы «Мать не забуду».

Нас дерзко крутили года,
мелькали безрадостно лица,
но сколько в них было добра -
спешили им в горе делиться.

И я до сих пор всё храню
в себе неугасшую нежность,
окраинам тихим, двору,
где можно найти ещё верность…

КАК ДАВНО НЕ БРОДИЛ...

Как давно не бродил я ночами
среди детства, средь милых теней,
с Рубинштейна глухими дворами

Мой дядя.. нет, пожалуй, начну не так, а то сразу приходит на ум: "Мой дядя самых честных правил..." Короче, у моей мамы есть родной брат - естественно, что он приходится мне дядей, и с этим фактом надо просто смириться. Нет, не подумайте плохо, я ничего не имею против него, но раньше он всегда мне казался несколько странным, и вы, я уверен, согласитесь со мной, когда я расскажу вам о нём хотя бы вот такой случай.