01. Три загадки старого кама

Густые сизые сумерки скоро опустились на горную долину. По краям ее возвышались еще не тронутые апрельским солнцем горы, укутанные в плотное снеговое одеяло. Небольшое село, укрытое от лихих бурь, уютно расположилось в чаше этой долины и сейчас готовилось ко сну. На крыльце, попыхивая горьковатым дымом папиросы, сидел Василий. Не мало дум было в его голове. Слишком много чего в последнее время свалилось на его дюжие плечи. И долгожданная беременность Настасьи с ее слабым, недеревенским здоровьем. И болезнь матери, за этот месяц сильно обострившаяся. И нагоняи на работе за постоянные отгулы из-за поездок по больницам. Не понимал его начальник, который целыми днями пропадал в конторе (подальше от своей склочной жены), что для Василия семья дороже работы. Выгонят —так, Бог даст, как-нибудь шабашками себе и Настасье на хлеб заработает.
Устал парень, так и не привыкший к вечному шуму и городской суете, от толкотни и людского безразличия и поэтому три года назад вернулся в родное село. Хотя до этого он несколько лет работал в городе электриком в крупной фирме и получал совсем не плохую, даже по меркам города, зарплату. Настасью, проработавшую учительницей в школе, долго уговаривать не пришлось. За любимым мужем она хоть на край света. Ценил Василий больше спокойствие и тишину, чем так уважаемые многими большие деньги...
На крыше затянули свою какофонию еще не отрезвевшие от марта коты. Он зло шикнул на них и с досады плюнул. Ниже по улице дружно забрехали собаки. Вот и его цепной пес Коська с заливистым тявканьем присоединился к этому хору. Настороженная собачьим лаем, на крыльцо вышла Настасья, накинув на плечи пуховую шаль. Тихо скрипнула калитка и во дворе появился силуэт Викторовны — материной соседки. Дрожащим голосом она сказала: «Вась, там совсем матери плохо». Сколько раз мать звали перебраться к сыну, но она все отнекивалась: «Зачем вам молодым смотреть на мои мученья», поэтому попросили соседку присмотреть за ней. Василий тяжело вздохнул и быстренько накинув выходную куртку, отправился заводить старенький уазик. Скорую из райцентра все одно не дождешься. Тут на своей машине всяко быстрее будет. В приемном покое врач долго мать Василия осматривать не стал (не первый раз уже здесь). Поставил обезболивающее, а потом сухо сказал: «Вези обратно. Не жилец она. Дома и помирать-то легче, да и тебе лишний раз в такую даль не мотаться». В который раз врачи открещивались от Степаниды Ивановны - матери Василия.
Сын с матерью добрался домой только под утро. Измотанная тяжелой дорогой и непрекращающейся болью, чуть приутихнувшей под действием обезболивающего, пожилая женщина наконец уснула. Василий порешил с женой оставить мать у себя. Настасья согласилась, не смотря на то, что ей с тяжелой беременностью запрещено волноваться. Понимала она: в таком состоянии мать Василия нельзя оставлять одну.
Хоть и махнули рукой врачи уже давно на Степаниду Ивановну, но сын ее все никак не мог с этим смириться. Мать всю жизнь воспитывала его одна . А отец Василия Степаниду еще беременной бросил и укатил на Дальний Восток. С тех пор ни слуху, ни духу. После работы в колхозе спешила домой, отдавала своему Васятке от себя всё самое лучшее. Не мало сил вложила в его воспитание и образование, так что просто закрыть глаза и дать матери дальше тяжело угасать в муках совесть Василия позволить не могла.

Суетливый день незаметно разменял спокойное утро, принеся с собой долгожданную оттепель. На еще не оживших деревьях весело зачирикали воробьи. Всё радовалось наступившему весеннему деньку.
Проспав пару часов, парень с горькими мыслями отправился к Прокофьичу, считавшемуся в их селе вроде как за ведуна. Местные, разочарованные в современной медицине с ее дорогими лекарствами, нередко обращались к нему за помощью. Старик, пригревшись на солнышке, сидел на лавочке около своей низенькой избушки и перебирал сухие травки. Василий поздоровавшись, присел рядом и рассказал о своей беде. Знахарь не прекращал заниматься своим делом, потом, поглаживая длинную бороду, произнес: «Тут ни одна травка не поможет». Посмотрел на расстроенного парня, молча зашел в избу и вынес деревянную коробочку с крошенным табаком и ровными клоками газеты, и закрутил самокрутку. Ведун попыхивал горьким табаком чуть ли не в лицо парня. Василий закашлялся. Старик же продолжил: «Тебе к шаману надо. Если уж и он не поможет, то на днях готовьтесь к поминкам». При напоминании о похоронах, парень зло посмотрел на ведуна: « А где его искать-то?». Дед прищурился, выпуская вихреватые клубы дыма: «Выше в горах, за Темным Бомом* и живет шаман. Только кам этот такой древний, что, кажись, совсем из ума вышел. Еще бабка моя рассказывала, что он в ее детстве уже был седой. Сколько ему сейчас — никто не знает. Коль уж он не согласится — не обессудь, Василий». Парень молча вышел из избы.
Дома мать уже не могла есть. Только стонала и в бреду звала свою покойную мать. Весь день Василий проходил в тяжелых раздумьях. К вечеру Настасья, ни сомкнувшая глаз ни на минуту около постели своей свекрови, обняла мужа за плечи и тихо сказала: «Решайся, Вася. За спрос тебе ничего не будет».

На следующее утро Василий выпросил у своего соседа молодого жеребца и после недолгих сборов отправился на нем в горы. Не прост был путь парня до жилища старого кама. Поднимаясь в горы, конь то и дело спотыкался об торчащие из-под снега камни, а по длинному ущелью он еле брел, утопая по брюхо в снежных заносах. Лишь к вечеру, когда показался аил шамана, жеребец пошел по-мягче по твердому насту лыжни, накатанной охотничьими лыжами.
Аил* —покосившаяся шестиугольная изба из бруса, без окон, с полусферической крышей, крытой лиственной корой, совсем посерел от прошедших неизвестно скольких лет. Он стоял на пригорке, за которым широкой полосой распростерся кедровый лес. Рядом с аилом у коновязи стоял старый алтаец низенького роста, с серым морщинистым лицом. Посеревшее жилище было чем-то похоже на своего хозяина. Наверно, невозможностью определить их возраст.
Шаман приветливо улыбался своими раскосыми глазами гостю. Он курил длинную трубку с деревянным чубуком, набитую какими-то незнакомыми, но приятно пахнущими травами. Старик был в овчинной шубе, рысьей шапке с длинной кистью из синих ниток, на ногах его были ичиги*. Он поздоровался с парнем:
- Дякши, уул*, - и на чистом русском сказал. - Долгим же твой путь до меня был. Знаю беду твою, Василий.
Старик докурил трубку, выбил пепел и убрал ее в голенище сапога. Парня несказанно удивило, что шаман знал о нем.
Старый кам же опираясь на невысокий столбик коновязи, продолжил:
- Я могу помочь твоей матери. Только исцелится она полностью тогда, когда ты три моих загадки отгадаешь, но со временем. Не все сразу.
Парень обескуражено посмотрел на старика:
- Как в сказке что ли?
Тот хитро прищурился:
- Если в шамана поверил, значит и в сказки придется поверить.
Легкая улыбка скользнула по губам молодого парня:
- Согласен конечно. Выбора у меня всё равно нету.
- Тогда проходи в мое жилище. Не будешь же по темноте домой возвращаться.
- И то правда, - Василий за веревку длинного чумбура привязал жеребца к коновязи и проследовал в аил вслед за неспешно шагающим стариком.
Вход в аил располагался по обычаю с восточной стороны. Василий низко склонился, войдя в жилище. Аил внутри оказался намного просторнее, чем выглядел снаружи. Внутри было сумрачно. В отблесках костра, находившегося посередине жилища, дым и копоть от которого уходили прямо в дыру на крыше, виднелись сушенные травы, висевшие над головой, кое-какая кухонная утварь, закоптелый котелок и пара лежанок, одна из которых явно много лет была не тронута. Весь быт внутри жилища словно бы говорил, что его хозяин давным давно живет один. На стене, поблескивая своей натянутой окружностью, висел шаманский бубен, над которым примостилась шаманская шапка-птица: гордость хозяина. Кам снял уличную одежду, подбросил дров в костер и показал рукой на место у очага. Парень присел. Старик же из кожанного ташаура налил в чашку немного араки и вместе с куском вяленой конины предложил парню. Он не отказался. Знал, что так принято.
Сидели молча. Тишину нарушало лишь гулкое потрескивание костра. Затем старик, так и ничего не говоря, лег на лежанку, накрылся выделанной овечьей шкурой, отвернулся к стенке и заснул, негромко похрапывая. Василию не спалось. Все переживал о Настасье с матерью.
Звезды беспечно поглядывали в засыпающий аил через дыру в крыше. Быстрый огонь вскоре слизал сухие дрова в костре. Остались тлеть переливающиеся огоньками головешки. В наступившей тишине раскатисто зашумел кедровый лес. За дверью кто-то заскребся, потом на лиственной крыше стали различимы шаги. Ива, росшая рядом со входом стала недовольно хлестать своими длинными ветками об стену. Забрякала немногочисленная стариковская посуда, сухие травы, вывешенные над очагом, заходили ходуном. Кто-то или что-то с гулким стуком несколько раз ударил по бубну. Совиные перья на шаманской шапке заколыхались, от чего стало казаться, что птица из перьев ожила. Из тлеющих головешек вспыхнули языки пламени холодного голубого цвета и начали плясать в странном, пугающем танце. Василий завороженно смотрел за происходящим. Только шаман, даже не поворачиваясь, сказал:
- Это заблудшие души пришли к От-Эне* погреться. Ты мой гость. Тебя не тронут.
Языки пламени покружились еще недолго, а потом с резким шипением костер погас. Парень какое-то время не мог прийти в себя, но потом все же усталость поборола его и он крепко заснул.

Ичиги* - национальные сапоги из мягкой кожи.
Бом* - ущелье.
Аил* - национальное жилище.
Дякши, уул*- здравствуй, парень(алт.).
От-Эне — мать — огонь. Очаг.