Солнце просыпается рано, бледно-рыжим лучом трогает купол ясской синагоги. Яссы еще спят, утомленные дневными заботами, тихие еврейские Яссы, и дотухающие сны их носятся утренним ветром вокруг синагоги. И один из них, самый проворный – залетает в окно, с первым отблеском солнца на половицах, путается в бороде Исайи, раскинутой по одеялу.

Я улыбнулся, невольный свидетель слабости Всевладыки, я заглянул в душу его – шипастым терновником обиды цвела его душа, колючие ветви-копья преградой встали на моем пути, щетинистой Феху, руной Владычицы Павших.

Локи сидит у колодца. Смотрит в черную, склизкую пустоту, будто огромный великанский зрачок, уставившуюся в глаза ему, и в этом зрачке, точно в зеркале – отражение его самого: бледное, как месяц, лицо, рыжие лохматые кудри, красным прорисованный рот. Локи смеется, и смех его, отражаясь от колодезных стен, возвращается в уши ему – дробно-звонким капельным перезвоном.

Он не отражается в зеркалах, но в маленьком, карманном, когда подношу его к лицу, чтобы припудрить нос – я вижу тень его зеленого камзола. Он вечно ходит в зеленом – это все, что я о нем знаю.

6


Сорок пятое лето жизни Штефана – врезалось в память прокаленным жарою небом за высокими окнами и успокоительной прохладою комнат, болью вновь открывшейся раны, впившейся в ногу его, уязвляя до самой кости, и сизыми, тяжелобрюхими мухами, что кружились над головой с надсадным гудением, залетая в окно.

3


Двадцать восьмая весна его осталась в памяти щебетом птиц, солнцем, пекущим непокрытую голову Штефана, и черными, зимой оголенными полями с проклевывающейся щетиной травы. Он ехал и ехал, по нескончаемо долгому валашскому тракту, мимо крытых соломою хат и овечьих кучерявых отар, мимо стен городов валашских и скрипучих крестьянских телег, подающихся в стороны перед конем его. И ветер гнал по небу белые стада облаков, свистел в ушах звонкой пастушеской дудкой, и, разгорячая коня, Штефан мчался вперед, ощущая себя в этот миг легким, точно белое облако, и свободным, как ветер.

Разбуженное утрене-золотое солнце лилось и лилось в окна господарских покоев, выстилая на стенах сияющие дорожки. Штефан смотрел – на солнцем истончаемые тени у ног своих, на синее, ни облачка, небо за окнами. А после обернулся к хранящему тишину за спиною его, заставив прервать почтительное сыновье молчание.

Он идет, и пески под ногами его – бесконечны. Солнце печет сквозь чалму, круглое, как прожаренная лепешка, румяная, посыпанная кунжутом рыночная лепешка. Желудок скручивает самумами голода. Он запрокидывает голову, губами хватая песчано-золотой, кунжутным запахом пропитанный воздух.

– Ходжа, а рассчитаться за лепешку? Да ты воруешь, Ходжа!

– Видит всемогущий Аллах, я не вор! Я всего лишь беру взаймы – солнца, что светит бесплатно для каждого, будь он эмир, казий или простой ишак.

Меланья печет каравай.

Я смотрел,
Как отходят драккары,
Как скалят
На носу их
Зубами драконы,
Щурят огненный глаз
Сквозь холщовые
Паруса.


Как косматыми
Белыми лапами волны
Скребутся о весла,
Как
Ловят солнце
Залитые красным щиты.


Как, пропитанный солью,
Ветер бьется о мачты,
Задувает
В смоляные борта,
Как приносит
На палубу чаек,
И глаза их –
Подобны
Тусклым отблескам злата
Из драконьих пещер,
И отчаянно-жалобны
Крики.


…Я смотрел,
Как отходят драккары.