Белёсый летний смог, почти что сон,

не смог заполнить угольность зрачка.

Ночной, усталый звёздный батальон

разбился о защиту потолка

(оставив одинаковость имен

Им реквизитом с небес - в глаза,
С облака ли, иль с чернявой тучи.
В грязь их, в болото, с высокой кручи.
Что за кручина - сюжетный хоррор.
Саспенс гнетёт, у актеров - гонор.
Недоиграли, могли бы - лучше.
Чем ни залей - все его роса.
Падают, ломко теряя перья.
Голосом сверху - Эй, хватит! Снято!
Выдайте новых бинтов и ваты.
Дубль второй. Я ещё не верю.

Играй, маэстро! Пальцы пусть вспорхнут
над монохромьем черно-белых клавиш.
Твоя игра призвание, не труд -
ты честен сам с собой, и не лукавишь.


Переверни тетради нотной лист
на глянцевой подставке пианино.
Скрипач, французский виолончелист
вольются в музыкальную картину.


Им вторит мелодично-томный альт,
печальным плачем стонут струны скрипки.
Под стульями не палуба - базальт,
хоть море так обманчиво и зыбко.


Пусть музыка, наперекор судьбе
звучит не ради славы - за спасибо.
И лед в бокале слаще, но слабей
чем злые атлантические глыбы,

Когда сомкнулись стенные углы,
забором зубьев выржавел капкан,
и ангелы на кончике иглы
затанцевали дерзостный канкан


сменив местами потолок и пол.
И выбелило платиной седин
под гнётом бесконечно малых зол
и золотом беззлобных середин -


что шанс дают всего один из ста.
Взорвав закостеневших рёбер храм,
ты вновь кривишь уставшие уста
над чёрностью зеркальных амальгамм.


Устав шагать не в ногу, но в строю,
всем корчишь пантомимы, словно мим.
И холишь меланхолию свою
под эхо разлетающихся схим.


Пускай незарождающийся свет

Вот же... Лежит, грациозно-томная.

Ходит на цыпочках, будто в танце.

Плавно плывёт, загорело-тёмная.

Солнцезащитных блескучим глянцем

В замке, пронизанном духом сказки,
венские стулья прогнули спины.
Мягкой пастелью играют краски
в сонной, уютной тиши гостиной.
Тускло блестит потемневшим глянцем
полочка старая над камином.
Там в грациозно-изящном танце
кружит бумажная балерина.


Ленты атласные на пуантах,
блёстки сверкают на белой пачке.
Только на шее игривый бантик
сажей каминной чуть-чуть испачкан.
Столик напротив стоит ампирный,
где на часах с приглушённым боем,
в кителе красном, по стойке смирно
гордо застыл оловянный воин.


Штык устремлен в потолок с лепниной,

О вольный воздух, всем ветрам открытый!

Ты грудь пьянишь, и застишь нам глаза.

Однажды, постесняюсь вам сказать,

на кухне холодильник, чисто мытый,

влюбился, (право слово, как неловко),

в блестящие бока микроволновки.

Мне один тут сказал – мол, с тобой веселей.
Поднимаешь настрой с беспросветных нолей.
Не подвержен атакам /подобно скале/
набегающим волнам паник.


А другой – что моральный творю произвол,
раздражён перманентно, язвителен, зол.
Не снимаю корону. И даже (козёл)
утопил ни за что "Титаник".


Впрочем, я разногласиям не удивлён.
Нет мерила стандарта, где жизнь, а где сон.
Из открытых на нужную штору окон
каждый видит лишь то, что надо.


У кого что болит – говорит о больном.
Что в программе три пункта:
1. Сын
2. Дерево
3. Дом.

Начинаю банально – усталость и город,

что исчезнет когда-то с экранов приборов -

(неизвестных науке глобальных радаров)

по причине раскрывшихся хлябей небесных.

А хотелось бы – счастья, для всех, безвозмездно,

то есть, кажется, даром.

В каждый праздник Победы (это совсем не странно)
за родных и до срока павших болит душа.
А ещё вспоминаю бабушку-ветерана,
из однушки забытой, с пятого этажа.


Ей исполнится скоро около девяноста,
Или, может быть, даже что-то в районе ста.
В паутине морщин лицо, небольшого роста.
От неё не услышать жалоб. Всегда проста.


Тихо празднует Новый Год, Рождество, и Пасху
(может быть, даже пару рюмок украдкой пьёт),
Два яйца на последний луковой красит краской,
но уже никого христосоваться не ждёт.


В предпоследний из чисел первой декады мая,